Непетое волосьё, или Случай на масленицу.

{"document": [{"text": [{"type": "attachment", "attributes": {"presentation": "gallery"}, "attachment": {"caption": "", "contentType": "image/jpeg", "filename": "1.jpg", "filesize": 105030, "height": 684, "pic_id": 686156, "url": "/files/article_image/2023/08/31/1_jQwgFEy.jpeg", "width": 1024}}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Гости изрядно подгуляли и в чём было выкатили на улицу. Зимний морозец ухватил полуголые тела, защипал коленки, защекотал в носу. Месяц острыми рожками упёрся в небо и удивлённо глядел кривым своим глазом на раскрасневшихся мужиков. Те орали во всю мочь посреди ледяной пустыни. Сразу и не поймёшь, то ли это крики о помощи, то ли радость нечеловеческая, то ли просто друзья, наконец, собрались все вместе. Горланили песни, какие знали, матерились и охали, ныряя в пушистый снег. Кругом – никого. Вдруг один резко замахал руками: — Слушайте! Слушайте! И все, кто были, смолкли и навострили уши. Издалека по морозному воздуху разливался звериный вой. — Кажись, волчий! База, арендованная на Масленицу, находилась в совершённой глуши. С трассы вела кривая, ухабистая дорога, будь чуть теплее в эту зиму, и не проехали бы, застряли в грязи. И таким ходом километров девять. Зато после чудовищной тряски путников ожидала широкая поляна, раскинувшаяся на невысоком пологом холме, обрамлённом вековыми елями. Верх горушки венчала сама база, а внизу, отражаясь в лесном озере, деревянными мостками упиралась в него банька. Ни машин, ни людей, тишина такая утром, что слышно, как кровь переливается внутри. Снег под светом месяца сверкал тысячами алмазов, видно было так хорошо, что, казалось, нарочно кто‑то подсветил. Под светом месяца чёрными длинными тенями перегородили дорожку к баньке высоченные ели. И всё это замерло неподвижно, ни малейшего дуновения ветра. Картинка перед глазами была неживая, будто нарисованная, открытка. Словно какой-то художник намеренно чётко обрисовал все контуры: людей, деревьев, баньки и масленого чучела, ожидающего своей скорой смерти в утреннем костре. В неверном свете морозной ночи казалось, что глаза у масленицы блестели так же, как и у живых, играя каким-то задором и странным весельем. Василий отвернулся. На фоне всей этой удивительной первозданной красоты, казавшееся ожившим чучело вызывало тревогу, ноющее, неприятное чувство. Василий посмотрел на своих весёлых от вина и раздолья друзей, так же ли и они почувствовали что‑то неладное в этом чучеле? Но остальные просто стояли, прислушиваясь к дикой песне ночного хищника. Никто не посмел нарушить пронзительный, угрожающий вой, несмотря на то, что многие уже дули в кулаки, пытаясь согреть руки. Василий снова обернулся на Масленицу. Наверное, показалось? Он украдкой глянул на нелепую женскую фигуру, сложённую из тряпья и соломы. Некоторое время не решался поднять глаза, чтобы взглянуть в лицо. Набрался храбрости, быстро перевёл глаза… И тут же отшатнулся. Она смотрела прямо на него! «Этого не может быть!» - промелькнуло в голове. Но Чучело, эта ненастоящая женщина, смотрела прямо на него, казалось, она даже улыбалась. — Будто рядом где-то! — прошептал Генка. — Не, звук по морозному воздуху разносится до двадцати километров, а мы и на пригорке ещё. Считай, преград никаких, так что можно и на все пятьдесят миль, — Валерка как всегда знал всё на свете. Удивительно вообще, что он был женат, так как женщин не видел в упор, ни в самой ранней юности, ни сейчас, когда тронула его за макушку старость, расчистив блестящую полянку, куда собиралась в свое время чмокнуть в последний раз. Бедная Валеркина жена, кажется, сама его нашла, отвела в ЗАГС, вывела оттуда и мучалась с ним и его детьми. Сам Валерка даже не замечал, что рядом с ним кто‑то живёт, иногда спохватываясь только и удивляясь, отчего эта ругающаяся тётка не ушла от него до сих пор. Судя по тому, что она кричала в лицо Валерке, жизнь её была сущий кошмар. Где‑то в глубине души, Валерка был ей благодарен. Но где‑то очень глубоко. Он был настолько рассеян, что однажды супруга из вредности подала Валерке на тарелке гвозди в курином бульоне. Валерка тщательно обгрыз каждый гвоздь, так и не узнав, из чего состоял его ужин. Волчьему вою ответил другой. Такой же дикий и тёмный, страшный и могучий, за ним ещё один и скоро несколько голосов слились в единую смертельную симфонию. Секунда тишины — и снов. Сначала хриплый, гнусавый, низкий и такой унылый, словно само отчаяние вышло в эту зимнюю ночь во плоти. Ещё не закончил первый тянуть свою ледяную скорбь, как ему ответил более высокий голос. Этот, второй, звучал по-другому, как бы со вздохом, будто баба пригорюнилась у окошка и заплакала, вспомнив далёкую молодость свою. Были слышны хрустальные переливы в этом втором, словно не волк это, не зверь, а кто‑то более разумный, похожий на человека, баловался, пробуя голос свой и меняя высоту тона на разные лады. И снова этой тоске ответили множество других, более коротких, но не таких тоскливых, более решительных и не таких тяжёлых, но раздались они где‑то вблизи, так близко, что казалось, будто за этими елями, за их широкими роскошными лапами засветились в темноте, засверкали голодные глаза. — Жутко как! — протянул Василий. — Пошли уже. Только он развернулся к товарищам спиной, как получил несколько мягких ударов. Снег был пушистый и лепился плохо, но всё равно лучше было бежать со всех ног от друзей, не ровен час, эти шутники бросят в снег и заморозят совсем. За ним, улюлюкая и хохоча, бросились остальные. Морозный воздух далеко разнёс звуки человеческого веселья, и волки смолкли. — Когда мы завтра отчаливаем? — стараясь сдержать волнение, спросил Василий. — А ты торопишься что ли? — удивился Генка. — Нет, просто, во сколько подъём? Надо ж дотемна отсюда выехать ещё. А по таким колдобинам надо на танке только прорываться, не то что на наших красавицах. — Да успеем всё, - позёвывая отозвался Валерка. — Что? Спать пора? — Второй час всего. Может, всю ночь не спать? — отозвался Лёшка. — Какой не спать? Утром ещё и Масленицу надо сжечь и прибраться. — А кстати, зачем её жечь? — спросил Василий. – Ну, кто-нибудь из вас задумывался, почему надо сжечь Масленицу. — Почему сжечь, кажется, понятно. Но почему тётку? Почему не Деда Мороза, например? Уютную гостиную с камином и волчьими мордами по стенам заполнил смех. В камине треснуло полено и распалось на пару частей, света в комнате стало меньше, пламя беспокойно засуетилось в своей кирпичной темнице за кованой решёткой. Отблески огня заплясали на острых зубах мёртвых хищников, заиграли в пуговицах кукольных глаз, словно перескакивая с одного чучела на другое, забегали по высунутым розовым языкам. Тени стали острее и длиннее, Василию почудилось вдруг, будто мёртвые хищники жадно ощерились и чёрные носы их стали влажными и блестящими. — Нет, а правда, почему Масленицу? — не унимался Генка, он был более всех пьян. Когда ещё он вырвется от жены и троих дочерей на свободу. И сегодня, раз уж так повезло, он не стал себя ни в чём ограничивать: пел, пил, блевал, снова пел, пил… Он отдыхал на грани истерики, пытаясь оторваться за все годы, проведённые под крики младенцев. Сразу тройня — это надо уметь выжить. Наконец-то, жена отпустила. Не факт, что ещё раз в жизни Генка сможет себе такое позволить… — Это очень интересно, — отозвался всезнайка Валерка. — Праздник к нам пришел от царя Гороха, с тех самых пор, про которые никто ничего не знает. Но абсолютно точно известно, что у наших предков, где праздник — там значит и убийство. Сегодня это кажется странным. Думаю, что раньше праздники не были праздниками, сплошное жертвоприношение. На масленицу сжигали сидух. — Кого-кого? — перебил Лёша. Лёшка был новым в компании, а потому и встревал в разговор нечасто. Не освоился ещё. А попал с ребятами на базу случайно. Его начальник, тот самый Генка, наслаждавшийся тем, что вырвался из лап любимого семейства, пригласил поехать оттянуться «без баб». Лёшка ходил понурый целый месяц, с тех пор, как развёлся. Вроде бы и все подбадривали, поздравляли даже, что расстался со своей стервой, однако, Лёшка никак не мог прийти в себя. — Сидух, тех, которые свой век пересидели. Баб-вековух. Старых дев, по-нашему. — Зачем? — удивился Василий. — Ну, это сейчас эра сильных женщин. А тогда сильные женщины считались ущербными. Как яблоко гнилое. Съешь – отравишься. Пока бабонька молодая — в ней сок гуляет, её откупорить надо, а то он там внутри бродить начнет и затухнет, смекаешь? — нагло ухмыльнулся Генка. — Вот именно, и те, которые не бывали замужем ни разу, считались очень вредными членами общества. Часто их считали колдуньями, эта бабья сила в них преобразовывалась во что‑то нехорошее, шла не на добро. Вот их и жгли. Всю масленицу их дразнили, обзывались на них. Их интересно называли – «непетое волосьё». Девок пугали «кто замуж не выйдет — сожгут в Маслену». И долгое время, уже после того, как начали жечь не людей, а чучела, приговаривали — это Маня горит, это Людка горит. Как бы уничтожали силу злую, которая копится в перестарках. — Почему непетое волосьё? Что это такое вообще? — заинтересовался Василий, он единственный из всей компании ещё не был женат, и, хотя интересовался всем, что касалось женского пола и знал о нём всё, всё же никак не мог надолго привлечь к себе. Женщины приходили, уходили, но не оставался никто. — Очень просто. На самом деле, когда женщина выходила замуж, ей полагалось носить женский головной убор, перед свадьбой волосы укрывали особенным платком и пели при этом специальные обрядовые песни. Ну, а непетое волосьё платком волосы не укрывала, и над ней не пели. Вот и вся история, но звучит, согласитесь, криповенько, — пояснил Валерка. Все закивали. "}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "— Вот, — продолжил он. — И у этих вековух был последний шанс на масленицу, они с надеждой смотрели на всех собравшихся, старались понравиться хоть кому-нибудь, ведь, если хоть кто‑то из толпы согласиться взять в жёны вековуху, она спасется от смерти. Жить охота ведь. Выходил парадокс. Шли на смерть как на праздник, в лучшем наряде, во всех украшениях и оттуда, со столба смертного, смотрели на всех с нежностью и улыбались. Бр-р. — Жуткая история, — согласился Василий. Все ему вспоминался тот самый давешний взгляд и улыбка масленичного чучела. Словно ожила глупая кукла, почуяла судьбу свою и не хотела никак, ни за что не хотела умирать. Так и стояло это лицо в свете месяца перед глазами. Сам Василий не был ни разу ни на ком женат. Тоже, в каком-то смысле, старая дева. Конечно, мужчинам можно дольше жить для себя, без жён и потомков, но в эту сегодняшнюю ночь, захваченную в плен тоскливым волчьем воем и горем одиноких людей, не нашедших свою судьбу, променявших радость на смерть, ему захотелось срочно вернуться в город, найти первую попавшуюся подругу и срочно предложить ей и руку, и сердце, и жилплощадь. Только бы избежать ставшего вдруг таким пугающим одиночества. Словно подпевая его тоске, ночь откликнулась протяжным, безотрадным, сиротливым воем. Пламя в камине метнулось от холодного ветра, ворвавшегося в распахнувшуюся внезапно дверь. Все застыли, словно увидев нежданного гостя, шагнувшего к ним из холодной ледяной пустыни. Тени скользнули по мордам прибитых к стенам волчьих чучел. Показалось, те вытянулись вперёд, словно принюхиваясь к тому, кто вторгнулся в жилище, кому‑то холодному, мертвено-ледяному, к гостю с того света, где не бывает солнца и тепла. Василий кинулся к двери, чтобы закрыть её. Невдалеке заметил он краем глаза ту самую фигуру. «А разве она должна стоять тут, почти у порога?» – мелькнуло в голове его. Он быстро захлопнул дверь и вернулся к камину. — Кстати, — как ни в чём не бывало продолжил Валерка. — Масленица – время, когда мёртвые ходят посреди живых, всю неделю. Граница между мирами, по поверью, истончается и переход оттуда туда и обратно становится более чем возможен. — Что‑то ты рассказываешь, и это очень сильно отличается от той весёлой и радостной масленицы, к которой мы все привыкли. А как же блины и гулянья? – серьёзно заметил Лешка. — Ну, за что купил, за то и продаю. Алкоголь заканчивался, беседа стихала, место веселья занимали усталость и дрёма. Потихоньку зевота покорила всех и развела по комнатам. На улице ближе к утру разошёлся ветер. Начало поддувать в оконные рамы, огонь в камине почти догорел. В окнах плясали тени. Василий старался не думать о том, откуда они там взялись, это было страшно, тем более, деревьев вблизи дома не было. Вдруг что‑то неясное, белое, круглое как блин, словно прилипло к окну. Василий вгляделся. Он узнал те самые весёлые блестящие глаза и страшную улыбку мёртвого кукольного лица. Василий вскочил, включил свет, заходил по комнате. В окне ничего не было. Вьюжила неизвестно откуда поднявшаяся метель, кидая в стекло комья мокрого снега, словно злясь, что её не пускают в дом. Василий выключил свет и снова улёгся на кровать. То и дело он поглядывал в окно. Сон не шёл. Отвлечься не на что. В такой глуши ни телевизора, ни интернета. Только сам человек, один на один со своими страхами. — Просто снег. Просто метель. Выпил. Давно не выпивал. Устал. Весь день на ногах, потом за рулём, — успокаивал себя Василий. — Пятно привиделось, просто большие хлопья снега… Да какие могут быть лица! Я на втором этаже! Даже если представить, что это то самое чучело, но ведь оно не было настолько высоким! Максимум, даже если бы она ожила, она могла бы заглянуть только в окно первого этажа, но не сюда! Василий говорил сам с собой вслух, стараясь заглушить навязчивый, настойчивый, сверлящий как бормашина голос страха. Успокоиться не получалось. В дверь постучали. — Прекрасно! — почти выкрикнул Василий и метнулся к двери. Кто‑то ещё не спал вместе с ним. Вдвоём легче. Он распахнул дверь. На пороге не было никого. Абсолютно никого. Темнота. Сплошная чёрная тревожная темнота, не видно было даже соседних комнат, в которых спали товарищи. Василий захлопнул дверь и навалился на неё всем телом, словно защищаясь от того, кто пришёл и принёс с собой мрак и тьму. Он слышал дыхание его, того, кто стоял за дверью. Василий чувствовал, как зашевелились волоски на его руках, как по телу побежали мурашки, как похолодели руки. Развернувшись спиной к двери, упёрся ногами в кровать, и тут же увидел за окном то самое лицо… Она улыбалась ему, смотрела только на него, ошибиться было невозможно, она звала его. Он не слышал голоса мёртвых губ, но прекрасно понимал, что она обращается именно к нему. Её белые волосы, занесенные снегом, хлестали посиневшее лицо, а глаза светились звёздами, далёкие, холодные, мёртвые. Послышался вой. Тот самый, пронзительный, безжалостный, горестный вой. Василий спохватился, нашарил в темноте ключи от машины, сбежал вниз по ступеням. Куда угодно, только вон отсюда. Внизу всё ещё теплился огонёк в камине. Угли светились красным огнём, отражаясь в кукольных мёртвых глазах волчьей стаи, окружившей Василия в гостиной. С криком он метнулся к двери. Рванул её. И на пороге увидел её. Вся в белом, она парила в воздухе, длинные волосы свивались в снежные клубы, красные губы влажно блестели, изумруды и бриллианты сверкали в глазах, в ушах, на тонких голубоватых пальцах, отражаясь в оторочке длинной белой сорочки, под которой угадывался хрупкий, как льдинка, стан. — Впусти меня, — выдохнула она холодом на Василия. — Спаси меня от погибели. Василий сделал шаг назад, приглашая гостью войти. Гостья шагнула к нему, обнимая и сковывая морозом. — А где же сваты наши? — встрепенулась она. Волки по стенам, кажется, тоже встрепенулись вслед за хозяйкой. Последний уголёк в камине зашипел и погас. Снова раздался мрачный похоронный вой. Василия закружило, растанцевало, расплясало холодным ветром, обкидало колючим снегом, обожгло студёным северным ветром, а сам он не мог оторваться от той, что жадно целовала его мёртвыми ледяными губами, увлекая за собою в непроглядную воющую тьму. *** Василия утром нашли у машины. Он сжимал чучело Масленицы посиневшими руками. Зачем ему понадобилось в такую метель, в такую вьюжную ночь куда‑то идти, никто не знал. Да, хорошо ещё, что не женат был, горевать по нему некому. А то бы пришлось ребятам плохие вести в город везти…"}], "attributes": []}], "selectedRange": [1, 1]}