18 апр 2023 · 20:59
{"document": [{"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Личность Петра Великого не так проста, как мы привыкли ее себе представлять."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "То, что в этой личности сразу бросалось в глаза, действительно просто — склонность Петра к физической работе, его практическая сметливость и сноровка, его веселость, кажущаяся прямота и чисто стихийные порывы в выражении ласки и гнева, склонность этого человека к простой жизни и к грубым шумным удовольствиям, к близкому общению с простым людом — все это в царе, слишком громко и открыто заявлявшее о себе, весьма упростило образ того, кого называют преобразователем России. И в нашем воображении особенно крепко засело представление о Петре, как о «царе-плотнике», «мастеровом», как о «моряке» с «матросским аппетитом» и проч., к чему как-то больше подходила необычная для царя повадка, и вообще, вся простецкая обстановка жизни этого государя. Разумеется, отмеченное представление имеет свои резоны: черты, которые оно обобщает, стереть нельзя, они вполне соответствуют действительности и должны войти в характеристику личности Петра; но не будет ли характеристика гораздо проще оригинала, если мы остановимся лишь на подборе черт, сразу для всех заметных?"}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "В личности Петра I, как и в личности каждого человека, соединились разнообразные особенности, из коих иные не кричат о себе, а иные хотя и сейчас же заметны, но далеко не сразу постигаются в своих настоящих причи-[C. 3]нах, только и способных дать об этих особенностях правильное понятие. Поэтому мы постараемся, не игнорируя наиболее распространенного представления о Петре Великом, выяснить и те черты его личной психологии, которые оставались в тени."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Интересно и поучительно всесторонне понять этого человека, с детства на всех нас производившего сильное впечатление своим гигантским ростом (без двух вершков сажень!"}, {"type": "string", "attributes": {"href": "http://historydoc.edu.ru/catalog.asp?cat_ob_no=&ob_no=14345#_edn*"}, "string": "[*]"}, {"type": "string", "attributes": {}, "string": "), — своею необыкновенною силою, жестокостью, всей своей гордой и величественной осанкой, повелительным суровым выражением красивого, но немного грубоватого круглого лица, обрамленного откинутыми назад густыми, вьющимися волосами..."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Уже с самого своего рождения (в ночь на 30 мая 1672 г.), Петр обещал быть физически выдающимся человеком: новорожденный ребенок оказался великаном — 11 вершков в длину и 3 вершка в ширину. Он не пошел ни в своего отца, царя Алексея Михайловича, ни в деда по отцовской линии — людей, не отличавшихся крепким здоровьем и вообще представлявших иной тип личности."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Как весьма многие замечательные люди, Петр унаследовал внешние и внутренние особенности материнского рода. Это было и хорошо, и плохо. В роде Нарышкиных был большой запас здоровья, много подвижности, энергии и настойчивости: это было, разумеется, хорошо; но необыкновенная живость темперамента нередко переходила в легкомыслие, и не далеко ходить — сама мать Петра, Наталья Кирилловна, хотя и отличалась, по свидетельству князя Куракина, «добродетельным темпераментом», все-таки была женщина «легкого ума», как аттестовал ее тот же современник в своей известной «Гистории о царе Петре Алексеевиче». Эта последняя черта заявляла о плохой стороне наследственности по матери. [C. 4]"}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Дальнейшее покажет, что Петр унаследовал не только положительные, но и отрицательные черты Нарышкиных, и многие печальные особенности его поведения, помимо других причин, должны быть объяснены и несовершенствами его нарышкинской природы. Покойный царь Алексей Михайлович, души не чаявший во второй своей юной супруге, все свои лучшие отеческие чувства перенес на ее сына. Недолго пришлось царю лелеять Петра, оставленного им сиротою по 4-му году; но и в этот небольшой срок отцу удалось много сделать для развития в сыне первых детских вкусов, чему весьма содействовало то обстоятельство, что крепкий ребенок изумительно быстро встал на ноги, начав ходить, когда ему исполнилось всего полгода. Игрушками и забавами, окружавшими раннее детство Петра, развивались в нем преимущественно военные вкусы, и в этом ничего нет удивительного, не только вследствие естественной склонности мальчиков к играм в солдатики, но и вследствие того, что, после церковности, представления о войне и врага одолениях — это тот моральный воздух, которым то нехотя, то с охотой — смотря по темпераменту — дышали московские государи первой и второй династии. Если когда-то царь Иван Васильевич, спрошенный Баторием о том, какие подарки он желал бы от него получить, — уже почти старик, поговаривавший иногда о принятии «ангельского чина», признался, что он больше «охотник до аргамаков, до жеребцов добрых, до шапок железных с наводом, пищалей ручных», — то было слишком в порядке вещей, что маленького царевича Петра близкие к нему люди дарили «потешными лошадками», «карабинами», «пистолями», «барабанцами», «булавами» и т. п., а царевич оказался «охотником» — и большим — до всех этих вещей. Подобных игрушек скоро накопилось очень много, и царевич мог забавляться ими вместе с приставлен-[C. 5]ными к нему в достаточном количестве сверстниками, которые и явились первыми потешными солдатиками Петра."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Эти самые ранние игрушки и игры были семенами, упавшими на очень благодарную почву: они-то и пустили первые и весьма жизнеспособные побеги необыкновенной любви Петра именно к военному ремеслу; по свидетельству современника Крекшина, маленький царевич не интересовался никакими забавами, кроме военных. Ранним физическим и умственным развитием он, по-видимому, значительно опередил своих ровесников — «робятки» скоро ему наскучили, и их пришлось заменить взрослыми «робятами», из которых по повелению царя был набран полк со знаменем, в зеленом мундире, вооруженный настоящим ружьем и названный «Петров полк», по имени своего воинственного полковника по 4-му году от роду. Но царь Алексей Михайлович позаботился не об одних забавах для своего сына, он же положил начало и правильному военному обучению его, успев назначить к нему в качестве военного наставника шотландца полковника Менезиуса, который состоял при нем и после преждевременной смерти царя Алексея, вплоть до захвата власти царевной Софьей. Таким образом уже с самого раннего детства в воспитании Петра, слагавшемся из военных потех и обучения, были налицо те элементы, которые потом приписывались исключительно влиянию Немецкой Слободы: военное дело и иноземцы. Правда, позднее, в период общения Петра с Немецкой Слободой, означенные элементы в его жизни были представлены в усиленном, и даже утрированном виде, но намечены они были еще в ту пору, когда маленький Петр находился под ласковым попечением своего разумно-благодушного отца и его вкусивших от заморского плода советников. Брат Петра, царь Федор, не лишая его военного обучения, добавил к нему обучение грамоте; но до-[C. 6]стоин внимания тот несомненный факт, что с военными упражнениями ребенок познакомился раньше, чем с букварем. Обучение грамоте начато было, когда Петру доходил 5-й год (12 марта 1677 г.). Необыкновенно острая память позволила царевичу весьма быстро и легко проходить малозанимательный путь тогдашней «науки книжного научения», где и букварь, и Апостол, и Евангелие являлись какими-то неподвижными заграждениями, которые надо было брать приступом назубок. Для любознательного, но и чрезвычайно живого мальчика одно зубрение и выведение по «царевичевой буквари» (прописи) литер на бумаге было бы безнадежно скучно, если бы указка Зотова ограничилась только этим; но «царевичев» грамотей, по-видимому, инстинктивно, прирожденным педагогическим чутьем понял, как сделать для непоседливого ученика занимательной учебу. Чтением Петру разных «историй» о храбрых и мудрых царях, показываньем ему «потешных» книг с «кунштами», рисунками — занятиями, практиковавшимися собственно не в учебное время, — значительно расширялся круг учения, и оно делалось более осмысленным и интересным; ибо в этих, как бы приватных занятиях ученику незаметно уяснялась цель, ради коей столь скучными способами осиливалась грамота: получение возможности самому узнавать из книг все то, что делалось и делается на Божьем свете. Но Зотов, присоединив к механическим способам учения психологические, стремившиеся заинтересовать и образовать ребенка, не ввел чего-либо нового в детскую комнату Петра. Здесь уже раньше в числе игрушек, бывших главным образом военными, были и «потешные» иллюстрированные книжки, тетради и гравированные картины, так называемые «Фряжские листы» самого разнообразного содержания, не только сказочного, но и географического и исторического, рассмотрение которых уве-[C. 7]личивало запас понятий и вообще развивало ребенка. Зотов лишь воспользовался «потешным» образовательным материалом детской Петра и превратил ее в класс наглядного обучения — по картинкам. Ознакомление Петра с русской историей велось по специально для этой цели приготовленной книжке с иллюстрациями, по «царственной книге в лицах». Таким образом, видим, что начало той безграничной любознательности, которая всех поражала в Петре (в частности его интереса к русской истории) тоже было положено еще во время раннего его детства. Образование Петра, при средствах тогдашней педагогии, в общем было начато правильно, но оно быстро кончилось, и потому младший сын царя Алексея, если и «остро прочитал» «наизусть или памятью» «все Евангелие и Апостол», то в отношении письма, требовавшего гораздо большего времени для усвоения, остался недоучкой. Военное дело, начатое раньше обучения грамоты, дало до 1682 года более прочные результаты, чем уроки Зотова, почему после трагических событий означенного года Петр легко и охотно встает на военную дорогу, направление которой указывалось, а потом и оправдывалось обстоятельствами. В период времени от того момента, когда он впервые покинул колыбель для «потешной лошадки» и «барабанца», до момента, когда услышал неистовый грохот стрелецких барабанов и увидал кровавую потеху стрельцов, Петр развился так, как не развиваются обыкновенные люди, — и физически, и умственно. 10-ти летний мальчик казался 15—16-ти летним юношей, невольно приковывавшим к себе взор своею внешностью. Это был курчавый, черноволосый отрок, по виду старшего возраста, с искрившимися природным умом, большими глазами; цветущим здоровьем так и веяло от его свежего румяного лица и крепкого стана; быстрота и какая-то беспокойная порывистость дви-[C. 8]жений изобличали в нем сангвиника с повышенной нервной возбудимостью."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Действительно, еще в раннем детстве замечалась некоторая торопливость и нетерпеливость в его поведении. Необыкновенная живость и подвижность ребенка однажды поставила Наталью Кирилловну, наблюдавшую через небольшое отверстие в двери церемонию посольского приема, даже в неловкое положение, когда маленький Петр, стоявший рядом с матерью, неосторожно навалившись на дверь, растворил ее; так, по крайней мере, рассказывает современник, подавший тем повод историкам в этом анекдоте видеть как бы прообраз будущей роли Петра по открытии дверей древнерусского терема. На основании подобных рассказов, внутренняя художественная правда которых едва ли может подлежать сомнению, достаточно было бы сказать, что Петр от природы обладал чрезвычайно живым, но в то же время и весьма нервным, крайне быстро воспринимающим впечатлением бытия, темпераментом. Если это так, то легко можно представить себе то впечатление, которое произвели на 10-ти летнего Петра разыгравшиеся перед ним кровавые сцены во время стрелецкого мятежа, когда он опять стоял рядом с матерью, на этот раз на Красном крыльце. Говорят, что маленький Петр не изменился в лице; этому, разумеется, трудно поверить, да едва ли кто в тот кровавый момент резни и страха за свою собственную шкуру мог заметить чужое настроение, хотя бы и царское; правильнее думать, что и маленький Петр был тогда объят ужасом вместе со всеми другими; во всяком случае, именно тогда он научился бояться. Так приходится думать, принимая во внимание позднейшее отношение Петра к зверской расправе стрельцов с близкими к нему людьми и прежде всего с баловавшим его подар-[C. 9]ками добрым дедушкой Матвеевым. Никогда в течение всей жизни Петр не мог забыть этих кошмарных минут; заложив в его душу восприимчивость к страху, они в воспоминаниях воспитывали в Петре чувства, идущие рука об руку со страхом, — чувства ненависти и мести. Кровью был облит порог жизни Петра, подвижного мальчика, с доверием смотревшего на весь мир широко раскрытыми, любознательными глазами, в которых мелькнул ужас, — и эта столь много обещавшая жизнь была испорчена. Потому и была испорчена жизнь, что уже в детстве в душу Петра залегли тлетворные чувства — страх и злоба, послужившие началом порчи его личности."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Дальнейшие события действовали в том же направлении порчи и усилили ее до весьма значительных размеров — тем более, что обстоятельства, так или иначе потрясавшие личность Петра в юношескую пору, находили себе мощного союзника в самом быте и политических привычках Московской Руси, сильно отдававших вином и кровью. Первый влиятельный пестун Петра в жизни (а не в школе) — князь Борис Голицын, начавший водить знакомство с иноземными офицерами и купцами и «склонивший» и юного опального царя «к ним в милость», был человеком «ума великого», но «пил непрестанно», не говоря уже о том, что, по утверждению все того же, сделавшего эти сообщения, князя Куракина, князь Б. Голицын был «великий мздоимец, так что весь Низ разорил», т. е. обладал тоже очень типической и ярко выраженной в этом близком к Петру лице особенностью высших служилых людей Московской Руси. Мудрено ли после этого, что Петр, составивший себе компанию из понравившихся ему обитателей Немецкой Слободы и русских своих приближенных, быстро вошел во вкус разгульной жизни, в которой «дебошство» и «пьянство великое» были [C. 10] постоянными спутниками и дела, и безделья. Наследственное нарышкинское легкомыслие несомненно сыграло в этом «дебошстве и пьянстве» свою роль. Собутыльники у Петра оказались хоть куда, их приходилось ему не угощать, а скорее сдерживать, но, по-видимому, так же безуспешно, как и самого себя впоследствии, когда болезненное состояние потребовало воздержания. Во главе иностранцев стоял известный Франц Лефорт, по определению кн. Куракина, «дебошан французский», в доме которого, помимо «дебоша с дамами», происходило и «питье непрестанное», отчего Лефорт и умер преждевременно; во главе русских поклонников Бахуса стоял, кроме «непрестанно пьющего» князя Б. Голицына, другой князь — Ромодановский, который, согласно аттестации, выданной ему князем Куракиным, тоже «любил пить непрестанно». Да и другие, младшие члены компании, те, которых поэт назвал «птенцами гнезда Петрова», не хуже старших подружились с «Ивашкой Хмельницким», как Петр на своем колоритном языке величал хмельное питие; оно продолжалось частенько дня по три подряд без выхода из дома Лефорта, и многие в отчаянной борьбе с «Ивашкой» навеки складывали свои пьяные головы; у самого Петра голова уцелела, но стала трястись. Спору нет, что потрясение, которое испытал Петр в детстве, и другое, которое он пережил в юности, когда в паническом страхе, оставив жену с сыном и мать, бежал прямо с постели сначала в ближайший лес, а потом в Троицко-Сергиевскую Лавру, подготовили почву для постигшей Петра нервной болезни, но едва ли можно сомневаться и в том, что возникла она от безумных, можно сказать, смертельных оргий, коим предавался в юности Петр со своей компанией. Борьба с сестрой и стрельцами все время держала Петра в состоянии страшного напряжения всех душевных сил. Как ни были [C. 11] они велики, но они были не безграничны и по временам подавались; тогда-то на помощь и приходил веселый и несущий забвение «Ивашка», с которым обыкновенно расплачиваются впоследствии."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Оргийное состояние притупляло обычную человеческую чувствительность нервов, и психика на время настраивалась на холодно-жестокие тоны, совершенно глухие к человеческому страданию. Петр сам хорошо понимал эту зависимость между непробудным, «непрестанным» пьянством и кровожадною свирепостью, когда, пораженный зверством шефа своего застенка, писал ему: «Перестань знаться с Ивашкой, быть роже драной». Петру, однако, было невдомек, что сам он в сущности действует по тому же рецепту, топя в вине постоянно жившее в нем внутреннее опасение и инстинктивно ища в шумном разгуле с компанией подкрепления для дальнейшей борьбы не на живот, а на смерть. Так, в самые лучшие, юношеские годы в жизни Петра и шли рука об руку вино и кровь, все более и более портя характер этого человека, далеко не лишенного природной доброты, но от жизни становившегося с каждым годом беспощаднее и все более и более привыкавшего не церемониться ни с человеческою личностью, ни с обществом. Уже такие выражения, как вышеприведенный [отрывок] из письма к Ромодановскому, рельефно показывают всю глубину пренебрежения Петра к человеческому достоинству даже самого доверенного его лица, в котором он видел не более как живую машину для истребления крамолы, слишком переложившую в настраивающем ее на безжалостный лад напитке. Но Петр не ограничивался выражениями, хотя бы и очень крепкими: он частенько давал волю не только языку, но и рукам, от которых не здоровилось многим, попавшим под его неудержимый гнев, особенно когда в руках царя оказывалась [C. 12] знаменитая дубинка. От царских и притом очень частых побоев не ушли самые близкие к Петру люди — Лефорт и Меньшиков. Тем менее Петр церемонился с другими, к которым не питал личной привязанности. Тут не только гнев, но и веселое расположение духа Петра давали большой простор для всякого рода унижений или, по Куракинскому выражению, «ругательства» над удостоившимися царского внимания. На святках, во время славления с компанией по домам, особенно размашисто разгуливался своеобразный, но не добрый юмор Петра, выбиравший своими жертвами «знатных персон» и «старых бояр», когда, как сообщает князь Куракин, «людей толстых протаскивали сквозь стула, где невозможно статься, на многих платья дирали и оставляли нагишом…». Конечно, все это производилось во время самой бесшабашной гульбы и пьянства, приводивших иногда Петра в состояние полной психической ненормальности, как, например, это случилось во время торжественного въезда в Москву после Полтавской виктории, когда Петр прямо поразил датского посланника Юста Юля своим видом и поведением: смертельно бледный, с уродливо искаженным конвульсиями лицом, производя «страшные движения головой, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями», царь, в безумном исступлении, наскакал на оплошавшего в чем-то солдата и начал «безжалостно рубить его мечом». Сильное опьянение Петра и сопровождавших его, подчеркиваемое Юстом Юлем, несомненно было ближайшей причиной такого патологического гнева. В атмосфере, напоенной вином, легко возникали вообще всякие эксцессы, в том числе и многочисленные «интриги амурныя», в которых первым «конфидентом» Петра был «дебошан французский» — [C. 13] Лефорт, за то им и любимый. <…> Людям подобного пошиба, делившимся между собой предметами любви, вместе пившим и казнившим, естественно было нипочем и неряшливое глумление над всем, что в обществе ценилось и почиталось как исконно-бытовые или морально-религиозные устои, но что мешало Петру в проведении в жизнь задуманного. Известное публичное обрезывание долгополого платья и бород у бояр, тем более всепьянейший собор со всешутейшим патриархом и с подобным же остальным причтом, с уставом служения Бахусу, «не менее», по словам Ключевского, обдуманным, чем «любой» петровский «регламент», с водочным «ящиком» в виде Евангелия, достаточно ярко свидетельствуют, что Петр, захваченный борьбой, постоянно раздраженный то заговорами и кознями, то пытками и казнями, то винными парами, был способен доходить до такого притупления элементарной совестливости, что его юмор переходил в прямое озорство. Царь чувствовал себя вне законов не только человеческих, исполнять которые он энергично учил своих подданных, но и божеских и временами, в оргиозном или мстительно-одиозном состоянии, [C. 14] полагал, что для него нет ничего недозволенного... Это, сделавшееся частым, настроение Петра, вытекая из отмеченных ближайших исторических и психических условий, было тем опаснее, что в сущности было лишь крайним и рельефным выражением привычного в Московской Руси отношения главы государства к своим подданным, холопам великого государя. Не сущность, а обостренная резкость этого отношения в обыденном и правительственном поведении Петра обусловливалась обстоятельствами его личной жизни и переживавшегося им исторического момента."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "К констатированному настроению Петра так или иначе примыкает вся темная сторона его деятельности, та сторона, за которую его в народе называли «хульником и богопротивником», Антихристом. Указанные выше факты его поведения, а также и многие другие, в особенности мстительность, которую Петр проявил при расправе со стрельцами, не побрезговав и на себя взять обязанность палача и кощунственно обагрив кровью казнимых останки старого заводчика стрелецкой смуты Ивана Мих. Милославского, семя коего Петр так радикально уничтожал; мстительность, которую он проявил в деле первой и второй супруги, а главное своего несчастного сына, — воочию показывает, как далеко пошла порча личности Петра Великого, начатая в детстве, продолжавшаяся в юности и отложившая, в конце концов, на психике Петра такую толстую кору жестокости, несдержанности и всяких пороков, что лишь самые близкие к нему люди не усумнились в его способности к хорошим, гуманным порывам, а остальные, стоявшие дальше от Петра, причислили его к отталкивающему типу деспотов и мучителей — наподобие Ивана Грозного."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Но в личности Петра была и другая сторона, заставлявшая близко узнававших его в чисто правительственной [C. 15] деятельности, преклоняться и благоговеть пред ним не только как пред государем, но и как пред человеком. Это прежде всего быстро все схватывающий, широкий, к тому же эмоционально, деятельно настроенный, ум, развивавший в Петре кипучую, казалось, неукротимую энергию, пред которой приходилось пасовать самым энергичным людям."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Ум Петра справедливо считают гениальным, но не достаточно, кажется, определяют, в чем собственно заключалась эта гениальность. Поразительная, чрезвычайно редко встречающаяся, способность переходить от привычных умственных ассоциаций к новым — необычным для той же культурной среды, молниеносно входить во вкус этих новых accoциаций, делать их своими собственными и самостоятельно создавать из них новые ряды и комбинации ассоциаций — вот в чем состояла гениальность петровского ума. Люди обыкновенно с трудом, не без внутренней борьбы расстаются с привычными умственными ассоциациями, переход к новым заставляет страдать громадное большинство людей, стоящих даже выше среднего уровня, и они долго чувствуют себя неловко в сфере новых понятий и представлений. Петр не испытывал такого рода неприятных ощущений, он расставался с привычными ассоциациями и их сложными родами необыкновенно легко, без всяких усилий над собой, а во вновь им усвоенные и присвоенные умственные построения проникался страстной верой, как в безусловно правильные, разумные и благодетельные."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "Разумеется, раннее отторжение от привычного «чина» царского обихода и приобщение Петра к людям «всякого чина» и к иноземцам с иными понятиями, столь же разнообразными, как и этнографический состав Немецкой Слободы, содействовали той умственной свободе, которая резко отличает Петра от его предшественников; но этим ука-[C. 16]занием не может быть исчерпано объяснение: главная его часть должна пасть на долю цепкости, стремительной сообразительности и постоянно возбужденной силы петровского ума. Только при отмеченных свойствах ума и гениальной способности не по дням, а по часам превращаться из «московита» — в европейца не по внешности только, а по самому способу мышления и по умственным эмоциям — из Петра и мог выйти такой преобразователь России, каким он вышел."}], "attributes": []}, {"text": [{"type": "string", "attributes": {}, "string": "В петровском уме, несмотря на громадную его чуткость и переимчивость, было много самостоятельности, основанной на крепком здравом смысле, на чисто русском «себе на уме». Поэтому, подпав под сильное влияние западно-европейской культуры, сперва в лице ее морских представительниц — Голландии и Англии, а потом и других, особенно Швеции и Германии, наш преобразователь старался держаться трезво по отношению к этой культуре, беря от нее лишь то, что подходило к состоянию России. В частности, «немцы», которых Петр, разумеется, не мог избежать как учителей русского общества, вызывали в преобразователе наибольший критический отпор — и Петр в указе в Синод «трудящимся в переводе экономических книг» свой совет сокращать немецкие сочинения не усумнился пояснить следующим беспощадным образом: «понеже», написал он, «немцы обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять, только для того, чтобы велики казались»..."}], "attributes": []}], "selectedRange": [24476, 24476]}
Комментарии 4