3
Николай Rostov. Фельдъегеря́ генералиссимуса. Часть четвёртая. Глава первая. Начало | Паблико
Николай Rostov
17 подписчики

Николай Rostov. Фельдъегеря́ генералиссимуса. Часть четвёртая. Глава первая. Начало


16 янв 2023 · 02:20    



Генералиссимус Российской империи Александр Васильевич Суворов.



Глава первая 

Уже тогда, на Мальте, в 1802 году Александр Васильевич Суворов высказал открыто императору Павлу Ι пагубность седьмого, секретного, пункта Мальтийского договора.
«Позвольте мне самому решать, — ответил император нашему полководцу, — что пагубно для России, а что нет! — И добавил не без издевки гневно: — Вы гений на полях сражений, но сущее дитя в делах политических!»
К прискорбию нашему, оба были правы.
При неукоснительном исполнении этого пункта… неминуемая — и скорая гибель грозила России, но нарушение его или его отсутствие в этом Договоре (на чем настаивал Суворов и «мягко советовал» император Франции Наполеон) грозило той же гибелью, правда весьма отдаленной, но неизбежной.
Под гибелью России я подразумеваю гибель Великой России! Другой эпитет для России, как вы понимаете, нам неприемлем, оскорбителен, смертелен.
Парадоксальность сего пункта происходила, как тогда говорили, из-за Географии.
Не соединялось бы Черное море с морем Средиземным проливами, не было бы этого пункта. И тут же кто-то из наших дипломатов сострил (кажется, граф Ипполит Балконский): «Для того Бог создал эти проливы, чтобы соединяя моря — разделить континенты. Так же поступил и наш государь. Седьмой пункт — тот же пролив между Францией и Россией. Соединяя — разделяет!»
Шутка была плоской, но не лишена основания, хотя не седьмой пункт разводил Францию и Россию по разные стороны, как сейчас любят выражаться, баррикады. Развело то, что два императора поделили между собой прутиком на мальтийском песке.
Но такова природа всего сущего, как сказал философ. Рождение — первый шаг к смерти. Ничто не вечно, особенно военные союзы между великими державами.
И все же, словами Пушкина, только «гений — парадоксов друг» идет наперекор даже вечности. А они, несомненно, были гениями: и Павел Ι, и Наполеон, и Суворов.
То ли Кречинский[1], то ли Ключевский, Из неопубликованного, 1901 г., с. 12— Да ничего бы не было! — возопил Павел Петрович, как только продиктовал мне этот эпиграф. — Будь этот седьмой пункт действительно секретным, — добавил он уже спокойно, — ничего бы этого не было. — И тяжело вздохнул. 
— Чего бы не было, Павел Петрович? — спросил я его. 
— Всего этого! Ни фельдъегерей, ни прочих мерзостей. Не прознай англичане про этот пункт, разве бы они посмели?! А всё Ипполит, «остроумец» этот, подгадил. Он, бестия, сей пункт… да и весь Договор на блюдечке с голубой каемочкой им выложил! 
— А нельзя ли попонятней и подробней? Что посмели? Что за чертов этот пункт? И как граф Ипполит им выложил? Из-за чего? 
— Не спешите. Все расскажу. Я не писатель ваш и не Порфирий Петрович — таить ничего не буду! 

И хотя я не был на Босфоре — 
Я тебе придумаю о нем. 
   Сергей Есенин 

И трубит хмельной фельдъегерь в крутень пустозвонных пург. 

Павел Антокольский 

К концу восемнадцатого века в политической колоде было только две козырные масти: Россия и Франция. Вот они и бились между собой до тех пор, пока государь наш Павел Петрович не понял, что сие недопустимо.
Тут же он приказал Александру Васильевичу Суворову отвести войска от французских границ в Россию.
«Ну чтобы тебе на недельку опоздать, в трактире каком-нибудь австрийском запьянствовать! — воскликнул наш непобедимый полководец фельдъегерю, что привез сей Приказ государя. — Ты бы тогда в Париже похмелился».
Чтобы сгладить сию досаду графа Суворова (не дали ему француза окончательно добить; так сказать, с самим Бонапартом на кулачках схватиться — он до сей поры его только маршалов беспощадно бил), наш государь его в генералиссимусы и произвел.
И повод, разумеется, был. Вся Европа непобедимому нашему полководцу рукоплескала по случаю его Итальянской кампании!
Он за две недели стотысячную французскую армию разгромил и из Италии вышвырнул. А было у него под рукой всего двадцать пять тысяч его чудо-богатырей!
О Швейцарском походе я и не говорю. До сих пор Европа рукоплещет!
И государь милостиво два раза в ладоши хлопнул: в генералиссимусы произвел и к себе в Санкт-Петербург позвал, чтобы триумфально чествовать на манер древнеримский.
Торжества предстояли нешуточные.
Арку триумфальную день и ночь мастера колотили, гвардейские войска чуть ли не от Нарвы до самого Петербурга в шпалеры были выставлены — и тоже день и ночь учились нескончаемое «ура» кричать.
Ремонт в Зимнем дворце государь затеял, чтобы дорогого гостя в сем дворце поселить.
В общем, как вы сейчас говорите, по высшему разряду готовились Александра Васильевича принять.
И генералиссимус наш тотчас оставил армию (они в Польше стояли, под Краковом) и стремглав в Петербург отправился, но в дороге занемог. Прослышав об этом, государь ему своего лейб-медика Вейкарта спешно навстречу выслал.
   П. П. Чичиков

Я произвел его в генералиссимусы; это много для другого, а ему мало: ему быть ангелом. 

Павел Ι[2]

Думаю, вы уже заметили, что у Павла Петровича, то бишь у его привидения, была прескверная привычка, как и у этого романа, в комментарии пускаться. Причем, он в свои комментарии без предупреждения пускался, а потом выговаривал мне строго, если я его растекание мысли по древу романа в роман вставлял. 
— Так предупреждать надо, — огрызнулся я ему как-то раз, — где у вас текст романа, а где ваша отсебятина! 
— «Отсебятина»? — возмутился он. — Это вы в моем романе отсебятина. Впрочем, записывайте за мной все. Я потом сам отберу зерна от плевел. 
Отобрать, к нашему счастью, ему не пришлось, так что комментарии его в этом романе будут. И вот его очередной комментарий. 
— У вас что по истории? — спросил он меня, как только продиктовал мне сей эпиграф. 
— С какой историей? — не понял я его. 
— С историей нашего Отечества! — ответил он мне с воодушевлением. — Поди, двойки да колы по сему предмету вам учителя ваши ставили? 
— Нет, твердая четверка! 
— Твердая четверка, — пренебрежительно передразнил он меня, — в пределах школьной программы, разумеется? 
— Школьной. А что? 
— А то, что нашу истории ни черта вы не знаете. Вот ответьте мне, чем дело кончилось в 1805 году под Константинополем у нашего Александра Васильевича Суворова? Ну-тес, чем? 
— Победой, наверное, — неуверенно ответил я. — А чем же еще?! Полной победой! 
— «Полной победой»! Не смешите меня, — расхохотался издевательски мне прямо в лицо Павел Петрович. — Вот для таких «четверошников», — продолжил он хохотать, — эти два шельмеца (писатель ваш и Порфирий Петрович) роман свой написали! 
— А что, разве разбили нас тогда под Константинополем? 
— Нет, не разбили, но победы полной не было. 
— Не понял. Объясните. Ничья, что ли, была… как под Бородино? 
— Под каким Бородино, какая ничья? Ничьи только в шахматах бывают! — И он продолжил меня «экзаменовать»: — А в 1800 году с нашим непобедимым генералиссимусом что случилось? — спросил он вкрадчиво. — В мае месяце! Подсказываю. Ну, что шестого мая с ним произошло? Не знаете! Так я вам скажу. Умер наш славный генералиссимус Александр Васильевич Суворов… в тот день и умер! — И он опять захохотал мерзко — но вдруг его тело воздушное стали сотрясать рыдания, будто и не тело оно вовсе, а барабан, в который бьют колотушкой в такт траурного марша. — Впрочем, — прервал он свои рыдания, — продолжим наш роман. 
— Позвольте, — выкрикнул я ему, — что вы мне пургу гоните? Умер в тысяча восьмисотом году, а в тысяча восемьсот пятом как же?.. 
— А вот так же! — презрительно ответил мне Павел Петрович. — Я же вам сказал, ни черта вы историю нашего Отечества не знаете. Так я вас в нее посвящу, и заодно нашего читателя. А то ведь всех вас в нее только в пределах школьной программы посвятили! 

Век восемнадцатый был веком славным! 

Не чета веку нынешнему — девятнадцатому. 

Но отгрохотали его пушки, оттрубили его медные трубы — и только его победные салюты еще озаряли черно-звездное ночное небо. 

Но с этими салютами уже сливались салюты погребальные. 

И по Петербургскому тракту, в дормезе, нашего Александра Васильевича везли в Санкт-Петербург. 

Наш генералиссимус умирал. 

— Вы хоть знаете, что такое дормез? — опять отвлекся от своего романа Павел Петрович. — Дормез, — наставительно продолжил он, не дождавшись моего ответа, — большая дорожная карета. В ней можно было даже спать. Потому и везли Александра Васильевича в нем на перине. Столь он был слаб и немощен. Но с чего это вдруг он так тяжко захворал? Ведь и полгода не прошло, как он со своими чудо-богатырями горным козлом по Альпам скакал! Французскому маршалу Массене все бока его забодал. Да что полгода! — продолжил он все больше и больше одушевляясь (лестно ему, видно было, подлецу, надо мной да и над нашим Александром Васильевичем поиздеваться). — За неделю до этого он в Берлине с немецкими принцессами в жмурки превесело играл, в запуски бегал — не догнать! 
— Не любили вы его, — возмутился я. — Завидовали! 
— Да, не любил. С какой стати мне его любить? Но не завидовал. И попрошу впредь, — вдруг вышел из себя Павел Петрович, — меня не перебивать! — И продолжил как ни в чем не бывало: — Так почему занемог?.. Не знаете! — добавил победно и снизошел, так сказать, до меня, неуча: — Много причин было. И думаю, наиглавнейшая — письмо, которое он от государя получил. Сейчас я вам его прочту. И замечу, подлинник. А то в этом романе столько фальшивок шельмецы наши насочиняли, что хоть святых выноси. Так вот что написал государь ему. Ему, который увенчанный славой Швейцарского похода, взлетел на высоту почти императорскую! 

Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымнинский! Дошло до сведения Моего, что во время командования вами войсками Моими за границей имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех Моих установлений и Высочайшего Устава, то и, удивляясь оному, повелеваю вам уведомить Меня, что вас понудило сие сделать. 
Павел 

— В общем, шмякнул государь наш Павел Петрович ангела нашего об землю, — гадливо засмеялось привидение. — Как мальчишке нашкодившему урок преподал! 
— Ну и что? — возразил я ему. — Знаю и без вас, император ненавидел Суворова. В вечных контрах с ним был. Гадил ему мелко… пакостно — как… — Задумался я на мгновение, чтобы придумать такое словечко, чтобы уж припечатать императора Павла раз и навсегда. Но словечки в голову одни матерные лезли, да и Павел Петрович Чичиков меня опередил. 
— Тсс! — приложил он палец к губам. — Молчите. Знаю, что хотите сказать. Не советую. Государь император может услышать. И Александр Васильевич не одобрит. Они перед смертью помирились. Да и как же им не помириться?! Ведь оба из разряда ангелов были. Потому и бранились по-свойски. Так что не встревайте в их ангельские дрязги. Вон Порфирий Петрович встрял по неведенью своему, а ведь пророком, кажется, был — и по носу курносому своему получил. Но об этом мы в свое время расскажем. А сейчас вернемся на Петербургский тракт, по которому клячи медленно тащат дормез, чтобы не растрясти генералиссимуса нашего непобедимого. 

Под монотонный скрип колес, под весеннее птичье щебетание в голове его проносились мысли, словно льдины в ледоход. 

Они наезжали друг на друга, раскалывались, крошились — и исчезали в черном половодье бреда. И лишь одна мысль спокойна была и неподвижна, будто берег, вдоль которого неслись эти льдины: «Умирать надо вовремя. И счастлив тот, кто умрет в свой час!» 

Вот о чем он думал, думал непрерывно. Вот что надо было ему для себя решить: пришло его время умирать или нет? И он твердо решил: «Да! Время мое пришло». 

— О том, что никакого триумфа не будет, государь генералиссимуса нашего через лейб-медика Вейкарта уведомил, — не преминул съехидничать Павел Петрович Чичиков. — Тогда Александр Васильевич окончательно и слег — и мысли эти в его голове, о смерти, и возникли. Да-с! Но в Петербург государь все-таки приказал ему ехать, чтобы ответ ему, государю, дать. 

Он открыл глаза и посмотрел в окно дорожной кареты. 

Три голых девки возле баньки на лужке кружились в хороводе. 



[1] Точно Чичиков фамилию историка не помнил, запамятовал. Думаю, специально запамятовал. Скажу даже больше. Сам он это сочинил! Перечитайте Ключевского — не найдете. Правда, в подтверждение как бы этого эпиграфа он мне эту книжку на следующий день принес, но в руки не дал. «Читайте, — крикнул он мне и открыл ее на нужной странице, — если мне не верите!» Я прочел — и тут же эта книга растворилась в воздухе.

[2] Сии слова были сказаны нашим Великим императором о нашем Великом полководце Александре Васильевиче Суворове. Император, как всегда, слукавил. В ангельский чин не императоры производят.


Продолжение следует...

______________ 

Предисловие здесь.

_____________________

Часть вторая. От автора здесь

Глава одиннадцатая здесь

Глава двенадцатая здесь.

Глава пятая здесь.

Часть третья. Глава шестая здесь.

Второе предисловие к роману первом и эпилог здесь.



Генералиссимус Российской империи Александр Васильевич Суворов.



Глава первая 

Уже тогда, на Мальте, в 1802 году Александр Васильевич Суворов высказал открыто императору Павлу Ι пагубность седьмого, секретного, пункта Мальтийского договора.
«Позвольте мне самому решать, — ответил император нашему полководцу, — что пагубно для России, а что нет! — И добавил не без издевки гневно: — Вы гений на полях сражений, но сущее дитя в делах политических!»
К прискорбию нашему, оба были правы.
При неукоснительном исполнении этого пункта… неминуемая — и скорая гибель грозила России, но нарушение его или его отсутствие в этом Договоре (на чем настаивал Суворов и «мягко советовал» император Франции Наполеон) грозило той же гибелью, правда весьма отдаленной, но неизбежной.
Под гибелью России я подразумеваю гибель Великой России! Другой эпитет для России, как вы понимаете, нам неприемлем, оскорбителен, смертелен.
Парадоксальность сего пункта происходила, как тогда говорили, из-за Географии.
Не соединялось бы Черное море с морем Средиземным проливами, не было бы этого пункта. И тут же кто-то из наших дипломатов сострил (кажется, граф Ипполит Балконский): «Для того Бог создал эти проливы, чтобы соединяя моря — разделить континенты. Так же поступил и наш государь. Седьмой пункт — тот же пролив между Францией и Россией. Соединяя — разделяет!»
Шутка была плоской, но не лишена основания, хотя не седьмой пункт разводил Францию и Россию по разные стороны, как сейчас любят выражаться, баррикады. Развело то, что два императора поделили между собой прутиком на мальтийском песке.
Но такова природа всего сущего, как сказал философ. Рождение — первый шаг к смерти. Ничто не вечно, особенно военные союзы между великими державами.
И все же, словами Пушкина, только «гений — парадоксов друг» идет наперекор даже вечности. А они, несомненно, были гениями: и Павел Ι, и Наполеон, и Суворов.
То ли Кречинский[1], то ли Ключевский, Из неопубликованного, 1901 г., с. 12— Да ничего бы не было! — возопил Павел Петрович, как только продиктовал мне этот эпиграф. — Будь этот седьмой пункт действительно секретным, — добавил он уже спокойно, — ничего бы этого не было. — И тяжело вздохнул. 
— Чего бы не было, Павел Петрович? — спросил я его. 
— Всего этого! Ни фельдъегерей, ни прочих мерзостей. Не прознай англичане про этот пункт, разве бы они посмели?! А всё Ипполит, «остроумец» этот, подгадил. Он, бестия, сей пункт… да и весь Договор на блюдечке с голубой каемочкой им выложил! 
— А нельзя ли попонятней и подробней? Что посмели? Что за чертов этот пункт? И как граф Ипполит им выложил? Из-за чего? 
— Не спешите. Все расскажу. Я не писатель ваш и не Порфирий Петрович — таить ничего не буду! 

И хотя я не был на Босфоре — 
Я тебе придумаю о нем. 
   Сергей Есенин 

И трубит хмельной фельдъегерь в крутень пустозвонных пург. 

Павел Антокольский 

К концу восемнадцатого века в политической колоде было только две козырные масти: Россия и Франция. Вот они и бились между собой до тех пор, пока государь наш Павел Петрович не понял, что сие недопустимо.
Тут же он приказал Александру Васильевичу Суворову отвести войска от французских границ в Россию.
«Ну чтобы тебе на недельку опоздать, в трактире каком-нибудь австрийском запьянствовать! — воскликнул наш непобедимый полководец фельдъегерю, что привез сей Приказ государя. — Ты бы тогда в Париже похмелился».
Чтобы сгладить сию досаду графа Суворова (не дали ему француза окончательно добить; так сказать, с самим Бонапартом на кулачках схватиться — он до сей поры его только маршалов беспощадно бил), наш государь его в генералиссимусы и произвел.
И повод, разумеется, был. Вся Европа непобедимому нашему полководцу рукоплескала по случаю его Итальянской кампании!
Он за две недели стотысячную французскую армию разгромил и из Италии вышвырнул. А было у него под рукой всего двадцать пять тысяч его чудо-богатырей!
О Швейцарском походе я и не говорю. До сих пор Европа рукоплещет!
И государь милостиво два раза в ладоши хлопнул: в генералиссимусы произвел и к себе в Санкт-Петербург позвал, чтобы триумфально чествовать на манер древнеримский.
Торжества предстояли нешуточные.
Арку триумфальную день и ночь мастера колотили, гвардейские войска чуть ли не от Нарвы до самого Петербурга в шпалеры были выставлены — и тоже день и ночь учились нескончаемое «ура» кричать.
Ремонт в Зимнем дворце государь затеял, чтобы дорогого гостя в сем дворце поселить.
В общем, как вы сейчас говорите, по высшему разряду готовились Александра Васильевича принять.
И генералиссимус наш тотчас оставил армию (они в Польше стояли, под Краковом) и стремглав в Петербург отправился, но в дороге занемог. Прослышав об этом, государь ему своего лейб-медика Вейкарта спешно навстречу выслал.
   П. П. Чичиков

Я произвел его в генералиссимусы; это много для другого, а ему мало: ему быть ангелом. 

Павел Ι[2]

Думаю, вы уже заметили, что у Павла Петровича, то бишь у его привидения, была прескверная привычка, как и у этого романа, в комментарии пускаться. Причем, он в свои комментарии без предупреждения пускался, а потом выговаривал мне строго, если я его растекание мысли по древу романа в роман вставлял. 
— Так предупреждать надо, — огрызнулся я ему как-то раз, — где у вас текст романа, а где ваша отсебятина! 
— «Отсебятина»? — возмутился он. — Это вы в моем романе отсебятина. Впрочем, записывайте за мной все. Я потом сам отберу зерна от плевел. 
Отобрать, к нашему счастью, ему не пришлось, так что комментарии его в этом романе будут. И вот его очередной комментарий. 
— У вас что по истории? — спросил он меня, как только продиктовал мне сей эпиграф. 
— С какой историей? — не понял я его. 
— С историей нашего Отечества! — ответил он мне с воодушевлением. — Поди, двойки да колы по сему предмету вам учителя ваши ставили? 
— Нет, твердая четверка! 
— Твердая четверка, — пренебрежительно передразнил он меня, — в пределах школьной программы, разумеется? 
— Школьной. А что? 
— А то, что нашу истории ни черта вы не знаете. Вот ответьте мне, чем дело кончилось в 1805 году под Константинополем у нашего Александра Васильевича Суворова? Ну-тес, чем? 
— Победой, наверное, — неуверенно ответил я. — А чем же еще?! Полной победой! 
— «Полной победой»! Не смешите меня, — расхохотался издевательски мне прямо в лицо Павел Петрович. — Вот для таких «четверошников», — продолжил он хохотать, — эти два шельмеца (писатель ваш и Порфирий Петрович) роман свой написали! 
— А что, разве разбили нас тогда под Константинополем? 
— Нет, не разбили, но победы полной не было. 
— Не понял. Объясните. Ничья, что ли, была… как под Бородино? 
— Под каким Бородино, какая ничья? Ничьи только в шахматах бывают! — И он продолжил меня «экзаменовать»: — А в 1800 году с нашим непобедимым генералиссимусом что случилось? — спросил он вкрадчиво. — В мае месяце! Подсказываю. Ну, что шестого мая с ним произошло? Не знаете! Так я вам скажу. Умер наш славный генералиссимус Александр Васильевич Суворов… в тот день и умер! — И он опять захохотал мерзко — но вдруг его тело воздушное стали сотрясать рыдания, будто и не тело оно вовсе, а барабан, в который бьют колотушкой в такт траурного марша. — Впрочем, — прервал он свои рыдания, — продолжим наш роман. 
— Позвольте, — выкрикнул я ему, — что вы мне пургу гоните? Умер в тысяча восьмисотом году, а в тысяча восемьсот пятом как же?.. 
— А вот так же! — презрительно ответил мне Павел Петрович. — Я же вам сказал, ни черта вы историю нашего Отечества не знаете. Так я вас в нее посвящу, и заодно нашего читателя. А то ведь всех вас в нее только в пределах школьной программы посвятили! 

Век восемнадцатый был веком славным! 

Не чета веку нынешнему — девятнадцатому. 

Но отгрохотали его пушки, оттрубили его медные трубы — и только его победные салюты еще озаряли черно-звездное ночное небо. 

Но с этими салютами уже сливались салюты погребальные. 

И по Петербургскому тракту, в дормезе, нашего Александра Васильевича везли в Санкт-Петербург. 

Наш генералиссимус умирал. 

— Вы хоть знаете, что такое дормез? — опять отвлекся от своего романа Павел Петрович. — Дормез, — наставительно продолжил он, не дождавшись моего ответа, — большая дорожная карета. В ней можно было даже спать. Потому и везли Александра Васильевича в нем на перине. Столь он был слаб и немощен. Но с чего это вдруг он так тяжко захворал? Ведь и полгода не прошло, как он со своими чудо-богатырями горным козлом по Альпам скакал! Французскому маршалу Массене все бока его забодал. Да что полгода! — продолжил он все больше и больше одушевляясь (лестно ему, видно было, подлецу, надо мной да и над нашим Александром Васильевичем поиздеваться). — За неделю до этого он в Берлине с немецкими принцессами в жмурки превесело играл, в запуски бегал — не догнать! 
— Не любили вы его, — возмутился я. — Завидовали! 
— Да, не любил. С какой стати мне его любить? Но не завидовал. И попрошу впредь, — вдруг вышел из себя Павел Петрович, — меня не перебивать! — И продолжил как ни в чем не бывало: — Так почему занемог?.. Не знаете! — добавил победно и снизошел, так сказать, до меня, неуча: — Много причин было. И думаю, наиглавнейшая — письмо, которое он от государя получил. Сейчас я вам его прочту. И замечу, подлинник. А то в этом романе столько фальшивок шельмецы наши насочиняли, что хоть святых выноси. Так вот что написал государь ему. Ему, который увенчанный славой Швейцарского похода, взлетел на высоту почти императорскую! 

Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымнинский! Дошло до сведения Моего, что во время командования вами войсками Моими за границей имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех Моих установлений и Высочайшего Устава, то и, удивляясь оному, повелеваю вам уведомить Меня, что вас понудило сие сделать. 
Павел 

— В общем, шмякнул государь наш Павел Петрович ангела нашего об землю, — гадливо засмеялось привидение. — Как мальчишке нашкодившему урок преподал! 
— Ну и что? — возразил я ему. — Знаю и без вас, император ненавидел Суворова. В вечных контрах с ним был. Гадил ему мелко… пакостно — как… — Задумался я на мгновение, чтобы придумать такое словечко, чтобы уж припечатать императора Павла раз и навсегда. Но словечки в голову одни матерные лезли, да и Павел Петрович Чичиков меня опередил. 
— Тсс! — приложил он палец к губам. — Молчите. Знаю, что хотите сказать. Не советую. Государь император может услышать. И Александр Васильевич не одобрит. Они перед смертью помирились. Да и как же им не помириться?! Ведь оба из разряда ангелов были. Потому и бранились по-свойски. Так что не встревайте в их ангельские дрязги. Вон Порфирий Петрович встрял по неведенью своему, а ведь пророком, кажется, был — и по носу курносому своему получил. Но об этом мы в свое время расскажем. А сейчас вернемся на Петербургский тракт, по которому клячи медленно тащат дормез, чтобы не растрясти генералиссимуса нашего непобедимого. 

Под монотонный скрип колес, под весеннее птичье щебетание в голове его проносились мысли, словно льдины в ледоход. 

Они наезжали друг на друга, раскалывались, крошились — и исчезали в черном половодье бреда. И лишь одна мысль спокойна была и неподвижна, будто берег, вдоль которого неслись эти льдины: «Умирать надо вовремя. И счастлив тот, кто умрет в свой час!» 

Вот о чем он думал, думал непрерывно. Вот что надо было ему для себя решить: пришло его время умирать или нет? И он твердо решил: «Да! Время мое пришло». 

— О том, что никакого триумфа не будет, государь генералиссимуса нашего через лейб-медика Вейкарта уведомил, — не преминул съехидничать Павел Петрович Чичиков. — Тогда Александр Васильевич окончательно и слег — и мысли эти в его голове, о смерти, и возникли. Да-с! Но в Петербург государь все-таки приказал ему ехать, чтобы ответ ему, государю, дать. 

Он открыл глаза и посмотрел в окно дорожной кареты. 

Три голых девки возле баньки на лужке кружились в хороводе. 



[1] Точно Чичиков фамилию историка не помнил, запамятовал. Думаю, специально запамятовал. Скажу даже больше. Сам он это сочинил! Перечитайте Ключевского — не найдете. Правда, в подтверждение как бы этого эпиграфа он мне эту книжку на следующий день принес, но в руки не дал. «Читайте, — крикнул он мне и открыл ее на нужной странице, — если мне не верите!» Я прочел — и тут же эта книга растворилась в воздухе.

[2] Сии слова были сказаны нашим Великим императором о нашем Великом полководце Александре Васильевиче Суворове. Император, как всегда, слукавил. В ангельский чин не императоры производят.


Продолжение следует...

______________ 

Предисловие здесь.

_____________________

Часть вторая. От автора здесь

Глава одиннадцатая здесь

Глава двенадцатая здесь.

Глава пятая здесь.

Часть третья. Глава шестая здесь.

Второе предисловие к роману первом и эпилог здесь.
россия суворов
Читайте также

Комментарии 6

Войдите для комментирования
■ Николай Rostov 17 янв 2023 в 02:47
Продолжение здесь:https://pabliko.ru/@rostv/nikolaj_rostov_feldegerja_generalissimusa_chast_chetvertaja_glava_pervaja_okonchanie-112904/
■ Жизнь 16 янв 2023 в 13:51
Спасибо за статью 👍
■ Николай Rostov 16 янв 2023 в 14:38
Спасибо!
■ Полковник пишет 16 янв 2023 в 09:02
Про Суворова хорошо написали👍
■ Николай Rostov 16 янв 2023 в 14:38
спасибо!
■ Полковник пишет 16 янв 2023 в 15:12
Не стоит благодарности 🤗
НОВОСТИ ПОИСК РЕКОМЕНД. НОВОЕ ЛУЧШЕЕ ПОДПИСКИ